Рассказы художника.

Валерий Симонов.

Валерий Васильевич Симонов – известный художник-анималист, рисунки которого неоднократно печатались на страницах «Юного Натуралиста». На этот раз он знакомит наших читателей со своим литературным творчеством. Мы с В. Симоновым прошли школу известного наставника юннатов Петра Петровича Смолина. Все ученики знаменитого ППС вне зависимости от их профессии восприняли основной завет учителя: «Ближе к природе!» Способы приближения к природе могут быть самыми разными: зоологические или ботанические исследования, художественная анималистика, натуралистическая фотография или литература.

Мир рассказов В.Симонова – это особый мир. Тут нет острых поворотов сюжета, скорее это рассказы наблюдения и размышления. Наблюдения за знакомыми кошками, собаками, лошадьми, а также за менее привычными литературными героями – шмелем, пауком-крестовиком и другими. Взгляд художника способен увидеть красоту и поэзию, казалось бы, в самых обычных явлениях природы.

Большой опыт работы на натуре позволяет автору чувствовать и понимать мотивы поведения диких и домашних животных, тонкие нюансы меж- и внутривидовых отношений. Здесь и семейная жизнь кошек, и сцены охоты лягушек, и занимательная архитектурная деятельность паука-крестовика. Еще одно качество привлекает меня в рассказах В.Симонова. Читатель ясно ощущает доброту и участливость автора, доброту без наигранного умиления. Надо только также внимательно и сочувственно присмотреться к братьям наши меньшим. Зоологически точные наблюдения естественно сочетаются с лирическим, художественным видением объекта наблюдения.

Эти рассказы и приглашения в дорогу. В дальний путь познания живой природы, разумного  гармоничного единения с ней. Мне кажется, что и в литературном творчестве В.Симонову удалось сказать самобытное слово. А рисунки автора стали естественным обрамлением текста.

В.Шишкин, кандидат биологических наук.

Овод и ромашка.

«Овод, Овод!» -- негромко кричу я, и светловолосая лошадь поднимает голову, смотрит на меня, чутко навострив уши. Овод стоит смирно, пока я надеваю уздечку.  Рядом пасущаяся Ромашка тоже поднимает голову  и смотрит настороженно. Когда мы направляемся к конюшне, Ромашка начинает ржать и бегать по кругу – дальше е не пускает привязь. Ромашка очень не любит оставаться одна, ей тоже хочется с нами, она волнуется и ржет, ржет.

Верхом на Оводе я уезжаю в целинную степь. Пешком по летней степи ходить трудно. Травы высокие: по грудь, а то и по плечи. Внизу образовался войлок из прошлогодних высохших былинок. Оводу все нипочем. Ростом он высок, грудь широкая, идет и раздвигает травы, как волнорез. Да и выглядит эффектно: этакая светло-серая глыба на фоне цветущей степи.

Из седла на Оводе степь кажется необычайно разнообразной. Любуюсь зарослями шиповника, цветками шалфея, пятнами вьющегося ковыля. Навещаю лисьи норы, проверяя, живут ли в них в этом году лисы. С высоты легче увидеть сорочье гнездо на редких деревьях, узнать , вывелись ли там сорочата. Изредка можно заметить косуль. А какие запахи в степи! То вдруг запахнет таволгой, то чабрецом, душицей, подмаренником или полынью. Голова идет кругом. Солнце палит нещадно. Нас сопровождают с осуждающим писком желтые трясогузки. А под вечер можно увидеть такие закаты.. как гигантские полотна во всю ширину степи, на которых огромное солнце на глазах краснеет и склоняется к горизонту.

Едва мы приближаемся к кордону, Овод, широко раздувая ноздри, издает громкое призывное ржание, и мы слышим ответ Ромашки. Ромашка ждет не дождется.

Ромашка – стройная рыжая кобыла со звездочкой на лбу, с длинной и гибкой шеей, с живыми выпуклыми глазами. Она спокойно стоит , когда ее запрягают в повозку, но с ходу берет резвой рысью, и за колесами повозки поднимается черноземная пыль.

Если заржал Овод, значит, издалека заслышал он на степной дороге звук повозки и стук копыт Ромашки. Овод не ошибается, через несколько минут появится Ромашка. И вот наконец они вместе. Они долго стоят рядом, положив головы на спины друг другу. И так стоят, пока вечерний туман не растворит их силуэты в степи.

Кошки на лугу.

Их было три кошки. У Мурки – белой, с серыми пятнами –росли четыре пестрых, как и сама мать, месячных котенка, которые любили прятаться в саду, в кустах буйно разросшихся пионов. У Багиры (легко догадаться, что она была черной) пять маленьких, еще слепых котят копошились под кухонным столом в тазу, сбившись в кучку на куске овчины. А у третьей кошки – Мурыси – котята должны были появится в скором времени. Мурыся была такая же пестрая, как и Мурка. Она неизменно восседала на лавочке вместе с нами за обедом.

К вечеру, когда спадала жара, всех трех кошек можно было видеть на обширном лугу перед домом. Они медленно обшаривали его, что-то разыскивая в траве. «Мышкуют», -- объяснила мне хозяйка.

 Однажды вечером Мурыся подошла и потерлась о мои ноги. «Скучно  тебе», --сказал я кошке и погладил ее, потом почесал за ушком. Посидев и помурлыкав возле меня, Мурыся встала и направилась на луг. «Пошла на охоту», -- подумал я и решил понаблюдать за ней. Кошка внимательно разглядывала все, что встречалось ей на пути, принюхивалась и прислушивалась. Время от времени она что-то придавливала лапкой и, наклонившись, съедала свою добычу, а потом двигалась дальше. Иногда она останавливалась и нервно шевелила хвостом. Может быть от нее ускользнула добыча, а может, ее раздражало мое присутствие.

Мы ушли уже далеко от дома. Кошка продолжала охотиться, а я старался идти за ней тихо и осторожно.

 Вот тут-то я и увидел, на кого она охотиться. В основном это были мотыльки и зеленые голенастые кузнечики-кобылки. И только однажды ей попалась небольшая мышка. До поздних сумерек мы ходили по лугу, и все время кошка ловила насекомых.

Шмель

На меня часто садятся бабочки. Удивительно приятно сознавать, что такие существа тебя не боятся, а напротив – доверяют.

Вот и опять, у колодца наливаю воду в ведро, а мне на плечо садится бабочка. Некрупная, солового цвета, а на внешней стороне крылышек по семь белых пятнышек, обведенных белыми кружочками. Наряд скромный, но все равно очень красивый.

Я присел на край колодца. Бабочка вспорхнулась и улетела, но тут же опять прилетела и села мне на руку.

Я было собрался взяться за ведро, как вдруг с сердитым гудением прилетел шмель. Покружившись вокруг меня, он неожиданно сел мне на запястье. Я не боюсь шмелей. Это трудолюбивое и миролюбивое создание. Шмель был небольшой, черный, с желтым концом мохнатого брюшка. Он ползал по моей руке что-то выискивая, а я внимательно его разглядывал, приблизив руку к лицу.

 Шмель деловито ощупывал своим широким и плоским, коричневым и словно полированным хоботком мою руку. Тут я заметил, что он отрыгнул капельку жидкости, по цвету напоминающую мед, и быстро всосал ее обратно. Так продолжалось много раз. Наконец шмель перелетел мне на плечо, и наблюдать за ним стало неудобно. Я взял ведро и пошел к дому.

Через два дня на том же месте у меня опять произошла встреча со шмелем, и он опять сел мне на руку. Только не знаю, тот же это был шмель или нет. И для меня по-прежнему остается загадкой, что талкает насекомых к такому вот близкому общению с человеком.

Паук-крестовик

С закатом солнца огромный паук-крестовик принимался плести над крыльцом дома свою сеть. Когда наступали густые сумерки, паук заканчивал работу и неподвижно усаживался в самой середине своего плетения, поджидая добычу. Я включал на крыльце свет, и тогда на фоне темного неба отчетливо проявлялся мерцающий узор ловчей сети паука. Ждать приходилось недолго. Вот рыжий, длинноногий и длиннокрылый комариный волк застревал в сети. Паук мгновенно набрасывался на него,  опутывал паутиной и оставлял висеть на сети.

Если попадались маленькие ночные бабочки, то паук расправлялся с ними еще быстрее и, утащив на середину паутины, немедленно съедал. Когда кто-то попадал в сеть во время трапезы, он не отвлекался и спокойно заканчивал обед.

 Самой легкой  его добычей были белые пальцекрылки. Их нежные крылышки и слабые лапки накрепко прилипали к паутине. Бедные бабочки не могли даже шевельнуться. Паук чувствовал, что кто-то попался в сеть, и ждал, не повторится ли трепет жертвы. Но жертва была слабой и не делала никаких попыток выбраться из паутины. Тогда паук сам начинал сотрясать сеть и как бы прислушивался, не подаст ли каких признаков жизни его добыча. Иногда он проделывал это несколько раз подряд, с небольшими перерывами, видимо, все еще надеясь отыскать пленницу.

Крупная добыча, например, большие мотыльки, пауку попадались довольно редко, так как им чаще всего удавалось вырваться. Если же мотылек все-таки застревал в сети, то паук немедленно нападал на жертву и начинал скручивать ее паутиной. Мелкую добычу он вертел в лапках и обматывал паутиной, а на крупную ему не хватало сил, и он сам лазил вокруг нее, тщательно опутывая все лапки и крылья мотылька.

Большие неприятности доставляли пауку бражники. Они проносились как реактивные самолеты, пробивая и разрывая сеть, и уносились дальше, оставляя на паутине только немного пыльцы со своих крыльев. Паук бежал осматривать место происшествия, но ремонтом дыр, пробитых в сети, не занимался.

Наутро от сети оставались жалкие обрывки, и с вечера паук начинал все сначала. Свою паутину он растягивал, как правило, на одном и том же месте. Если паук предчувствовал ветреную погоду, то  устанавливал сеть перпендикулярно ветру.

Работал он так. Прежде всего укреплял диагональные растяжки, затем от середины – радиусы, а потом старательно начинал плести сеть кругам от края к середине. Это было очень канительное занятие, в котором участвовали все восемь ножек. Двумя задними он вытягивал из себя паутину  и правой цеплял ее к радиусу. И так круг за кругом. На плетение паутины уходило около часа. За это время ее создатель проходил по окружности от тридцати двух до сорока восьми раз, а длина наибольшей окружности в паутине как раз равнялась обхвату моих рук, то есть полутора метрам. Да еще 15-18 радиусов! Да еще растяжки! Если всю паутину можно было бы вытянуть в одну линию, она развернулась бы, наверное, метров на пятьдесят. Ну и труженик паук-крестовик!

Ночные охотницы

После жаркого дня наконец-то наступил тихий вечер, принесший прохладу. Я сидел на ступеньках крыльца и смотрел, как раскаленный огненный шар солнца прямо на глазах садился за лесополосу. На деревьях перекликались золотые иволги. Все предвещало на завтра хорошую погоду.

Наконец солнце зашло. Я собрался встать, чтобы пойти в дом, но мое внимание привлекли лягушки. Они выпрыгивали из зарослей золотых шаров, растущих вокруг крыльца.

Лягушки резво прыгали по дорожке во всех направлениях и ловили насекомых. Я сидел тихо и видел, как они неуклюже поворачивали свои головы и, разглядев какую-нибудь козявку, подползали к ней почти вплотную, а потом внезапно совершали что-то вроде кивка и замирали. Глаз едва успевал заметить, как они хватают розовым язычком свою добычу.

Лягушки не обращали на меня внимания, и скоро вокруг меня собралось несколько охотниц. Их красивые, будто подведенные выпуклые глаза с горизонтальным зрачком видели в сумерках не только подвижную, но и замершую добычу. Лягушки тихо шлепали по деревянному настилу крыльца, но за 20-30 сантиметров начинали осторожно подползать к насекомому. На расстоянии 8-10 сантиметров от жертвы они делали бросок, одновременно выбрасывая язычок. Затем замирали на месте, подобрав передние лапки под себя. В этот момент они были очень похожи на керамические скульптурки, политые блестящей разноцветной глазурью.

Далеко не каждое насекомое становилось добычей лягушки. Например, мелкие ночные бабочки и мотыльки. Видимо они плохо приклеивались к ее языку из-за пыльцы на крылышках, и потому им удавалось улететь.

Под фонарем, который освещал часть дорожки, тоже были лягушачьи охотничьи угодья. Здесь почему-то было много лягушат – величиной в полмизинца. Над фонарем вилось множество мотыльков и мошек. Некоторые, обжегшись о разогретую лампочку, падали на дорожку, и лягушата тут же кто быстрее стремились захватить добычу.

Один раз на землю свалился довольно большой жук. Находившийся поблизости лягушонок смело бросился на него и попытался проглотить. От напряжения он опрокинулся на спинку и так, барахтаясь на спине, начал помогать себе передними лапками. Ну и жадные эти лягушата! Правда, в храбрости им отказать нельзя.

Орфей и лисята

В трехстах метрах от кордона, на склонах степной балки, лисы вырыли норы. К концу мая лисята стали вылезать из них, греться и играть на солнышке. По утрам, в солнечные дни, я шел к балке, осторожно подходил к норам и останавливался в 15 – 20 шагах от них. Лисята продолжали свои игры, иногда настороженно поглядывая на меня, поводя растопыренными ушками, а я их рисовал.

Однажды, когда я наблюдал за лисятами, по моим следам прибежал соскучившийся по мне щенок – мой четырехмесячный фокстерьер Орфей. Его привлек незнакомый ранее лисий запах, и он побежал дальше по лисьей тропинке, прямо к норам. Только кончик хвоста с белой завитушкой виднелся в высокой траве. Мне было интересно, как щенок будет вести себя дальше.

Лисята мигом исчезли в норах, но и щенка долго не было видно в травяных зарослях. Я был уверен, что в норы он не полезет. Вот опять в траве появился кончик его хвоста, и скоро мимо меня в сторону кордона потрусил мой щенок, что-то крепко зажав в зубах. Потом выяснилось, что Орфей утащил у лисят крыло куропатки.

На следующий день я не пошел к норам. Мне хотелось, чтобы щенок забыл дорогу туда. На какое-то время я потерял его из виду: думал, что Орфей валяется где-нибудь под кустом, спрятавшись от жары, и спит. Однако за это время он успел опять побывать у нор. На этот раз он притащил лошадиное копыто.

Я перестал ходить к лисьим норам и все время следил за щенком, чтобы и он туда не бегал. Тем не менее, он еще несколько раз ухитрился там побывать и в очередной раз притащить отобранную у лисят игрушку.

Через несколько дней он сам перестал бегать туда. Когда я побывал у нор, то убедился, что они пусты. Видимо, лисица, обеспокоенная посещением норы щенком, увела лисят в другое место.